"Тоска по пониманию, вдруг подумал Перец. Вот чем я болен - тоской по пониманию".
Читая "Улитку на склоне", я тоже болела тоской по пониманию, потому что ничерта непонятно было. Я начинала читать эту книгу с мыслью, что это будет Оруэлл, а оказалcя Кафка. Найти обещанный просторами интернета глубокий смысл было слишком сложно, потому что приходилось напрягаться, чтобы просто следить за сюжетом, мыслями и диалогами. Чтение напоминало бег с препятствиями, и хорошо, что книга небольшая - пришлось бежать только полумарафон.
Книга рассказывает о Переце, который работает в Управлении в Городе и пытается попасть в лес, но ему постоянно в этом препятствуют; и о Кандеде, он же Молчун, который живёт в лесу и тщетно пытается попасть в Город. Ещё есть биостанция в лесу, но все происходящее на ней покрыто мраком, и, скорее всего, будет описано в следующих частях, но я об этом не узнаю.
Перец по образованию филолог, и приехал в Город, только чтобы увидеть лес, а на самом деле ему приходится делать математические вычисления на сломанной машине. Сидя на стуле без сидения и попивая энную бутылочку кефира, его знакомые доказывают, что его желание попасть в лес или вообще отсюда уехать странно, ведь все наоборот стремятся сюда. Здесь, наверное, можно провести аналогию с советским союзом, в который так все хотели попасть.
Есть ещё понятные мысли о ежедневном издательстве законов “ну хоть каких-нибудь” и о прогрессе, но дальше все, полный дурдом.
"Прогресс может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности, как он был безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например, для его правильного функционирования ни честность, ни доброта не нужны. Приятно, желательно, но отнюдь не обязательно. Как латынь для банщика. Как бицепсы для бухгалтера. Как уважение к женщине для Домарощинера… Но все зависит от того, как понимать прогресс. Можно понимать его так, что появляются эти знаменитые «зато»: алкоголик, зато отличный специалист; распутник, зато отличный проповедник; вор ведь, выжига, но зато какой администратор! Убийца, зато как дисциплинирован и предан… А можно понимать прогресс как превращение всех людей в добрых и честных. И тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…"
И может быть, можно посидеть и поразмыслить над книгой после, но она вызвала такую нелюбовь к себе во время чтения, что о ней и думать не хочется.
Если главы о Переце можно хоть как-то понять, то главы с Кандидом из лесной части были пыткой. Этот диалог меня просто сводил с ума:
"– А когда уходишь?
– Да как мы с тобой договаривались. Если бы ты со мной пошел, то хоть послезавтра. А теперь придется искать другого человека, который знает лес. Ты ведь, я вижу, идти не хочешь.
Колченог осторожно вытянул ногу и сказал вразумляюще:
– Как от меня выйдешь, поворачивай налево и ступай до самого поля. По полю – мимо двух камней, сразу увидишь дорогу, она мало заросла, потому что там валуны. По этой дороге две деревни пройдешь, одна пустая, грибная, грибами она поросла, так там не живут, а в другой живут чудаки, через них два раза синяя трава проходила, с тех пор там болеют, и заговаривать с ними не надо, все равно они ничего не понимают, память у них как бы отшибло. А за той чудаковой деревней по правую руку и будет тебе твоя Глиняная поляна. И никаких тебе провожатых не надо, сам спокойненько дойдешь и не вспотеешь.
– До Глиняной поляны мы дойдем, – согласился Кандид. – А вот дальше как?
– Куда дальше?
– Через болото, где раньше озера были. Помнишь, ты про каменную дорогу рассказывал?
– Это про какую же дорогу? До Глиняной поляны? Так я же тебе втолковываю: поверни налево, иди до поля, до двух камней…
Кандид дослушал и сказал:
– До Глиняной поляны я дорогу теперь знаю. Мы дойдем. Но мне нужно дальше, ты же знаешь. Мне необходимо добраться до Города, а ты обещал показать дорогу.
Колченог сочувственно покачал головой.
– До Го-о-орода!.. Вот ты куда нацелился. Помню, помню… Так до Города, Молчун, не дойти. До Глиняной поляны, например, это просто: мимо двух камней, через грибную деревню, через чудакову деревню, а там по правую руку и будет тебе Глиняная поляна. Или, скажем, до Тростников. Тут уж поворачивай от меня направо, через редколесье, мимо Хлебной лужи, а там все время за солнцем. Куда солнце, туда и ты. Трое суток идти, но если тебе уж так надо – пойдем. Мы там горшки добывали раньше, пока здесь свои не рассадили. Тростники я знаю хорошо. Ты бы так и говорил, что до Тростников. Тогда и до послезавтра ждать нечего, завтра утром и выйдем, и еды нам с собой брать не надо, раз там Хлебная лужа… Ты, Молчун, говоришь больно коротко: только начнешь к тебе прислушиваться, а ты уже и рот закрыл. А в Тростники пойдем. Завтра утром и пойдем…
Кандид дослушал и сказал:
– Понимаешь, Колченог, мне не надо в Тростники. В Тростники мне не надо. Не надо мне в Тростники. – Колченог внимательно слушал и кивал. – А надо мне в Город, – продолжал Кандид. – Мы с тобой уже давно об этом говорим. Я тебе вчера говорил, что мне надо в Город. Позавчера говорил, что мне надо в Город. Неделю назад говорил, что мне надо в Город. Ты сказал, что знаешь до Города дорогу. Это ты вчера сказал. И позавчера говорил, что знаешь до Города дорогу. Не до Тростников, а до Города. Мне не надо в Тростники. («Только бы не сбиться, – подумал он. – Может быть, я все время сбиваюсь. Не Тростники, а Город. Город, а не Тростники».) Город, а не Тростники, – повторил он вслух. – Понимаешь? Расскажи мне про дорогу до Города. Не до Тростников, а до Города. А еще лучше – пойдем до Города вместе. Не до Тростников пойдем вместе, а до Города пойдем вместе.
Он замолчал. Колченог снова принялся оглаживать больное колено.
– Наверное, тебе, Молчун, когда голову отрезали, что-нибудь внутри повредили. Это как у меня нога. Сначала была нога ногой, самая обыкновенная, а потом шел я однажды ночью через Муравейники, нес муравьиную матку, и эта нога попала у меня в дупло, и теперь кривая. Почему кривая, никто не знает, а ходит она плохо. Но до Муравейников дойду. И сам дойду, и тебя доведу. Только не пойму, зачем ты сказал, чтобы я пищу на дорогу готовил, до Муравейников тут рукой подать. – Он посмотрел на Кандида, смутился и открыл рот. – Так тебе же не в Муравейники, – сказал он. – Тебе же куда? Тебе же в Тростники. А я не могу в Тростники, не дойду. Видишь, нога кривая. Слушай, Молчун, а почему ты так не хочешь в Муравейники? Давай пойдем в Муравейники, а? Я ведь с тех пор так и не бывал там ни разу, может, их, Муравейников, уже и нету. Дупло то поищем, а?"
И так целая глава. А оказалось, что часть "Лес" была написана первой и очень тепло воспринялась публикой.
Даже чтение критической статьи не пролило много света, но я оставлю ее здесь, вдруг по прошествии времени я что-то ещё для себя пойму.
А. ЗЕРКАЛОВ
ПОСЛЕСЛОВИЕ К "УЛИТКЕ НА СКЛОНЕ"
Тщета людских усилий, надежд, устремлений – с этой мыслью закрываешь «Улитку на склоне». Эта лучшая, может быть, из повестей Стругацких была написана в роковом 1965 году, сейчас же после крушения хрущевской оттепели, и судьба ее так же необычна, как и содержание. Впервые она была опубликована разъятой на две половины, на «Лес» и «Управление» – то есть выхолощена, лишена музыкального контрапункта – переклички сюжетов, персонажей, картин; лишена единого смысла – чудовищное варварство, невозможное в нормальном обществе... Но оказалось, что и в таком виде книга сохранила свое очарование и обличительную силу. «Лесную» половину, вышедшую заметным тиражом – 65 тысяч, – читатели не только заметили: ее перепечатывали, переписывали от руки (это я видел сам). Вторая половина появилась в иркутском журнале «Байкал», ничтожным тиражом – тысяч пять? – и просто не добралась до читателей, ибо рядом с «Улиткой» журнал поместил дерзкую статью критика Аркадия Белинкова. Одну крамолу помножили на другую, номера журнала изъяли из библиотек, и книга была окончательно загнана в подполье. Вплоть до 1988 года...
Параллель, которую почему-то никто не замечает: «Улитка на склоне» провела в небытии чуть меньше, чем «Мастер и Маргарита», – двадцать три полных года. А ведь есть закон, почти абсолютный: слава или бесславие книг наступают примерно через двадцать лет после публикации – они должны вылежаться, причем не в столе автора и не в редакционном шкафу, а в умах читателей. Книги чахнут без людского общества – как сами люди.
 |
| Бра́тья Струга́цкие — Арка́дий (28 августа 1925, — 12 октября 1991) и Бори́с (15 апреля 1933 — 19 ноября 2012) — советские и российские писатели, соавторы, сценаристы, классики современной научной и социальной фантастики. |
Мы до сих пор не осмыслили «Улитку», ибо не могли ее обсуждать, не могли спорить и гневаться друг на друга и так приходить к истине.
Мы предлагаем это послесловие, чтобы побудить читателей к размышлению. Вот только один из возможных – многих – предметов для спора.
Мораль повести, ее нравственный заряд кажется ясным: «Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс... Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали!» Это думает Кандид о «славных подругах», он формулирует точно и исчерпывающе: «Идеалы... Великие идеи... И ради этого уничтожается половина населения! Нет, это не для меня».
Верно – это не для нормальных людей. Верно – в 1965 году не знали, а теперь известно: уничтожена была половина населения. Не в Лесу выдуманном – у нас. И реляции «славных подруг» нам знакомы: «В битву вступают новые... Успешное передвижение... Спокойствие и Слияние...» Знаем цену этому Спокойствию. Хорошо знаем.
Безумные амазонки – властолюбицы, «жрицы партеногенеза» – не более чем носительницы крайней, доведенной до полного уж абсурда, тоталитарной идеи. Как полагается, они стремятся к уничтожению – по отечественной классической терминологии – «внутреннего врага»; абсурд в том, что таковым объявляется не инакомыслящий – тунеядец, капиталист, еврей, христианин, кулак, интеллигент, коммунист, вредитель и так далее, – а мужчина. Он – объект жгучей и неистовой ненависти. Нелепость? Конечно – в том смысле, что половой инстинкт – штука могучая, и очень трудно представить себе, как можно увлечь женщин столь противоестественной идеей. Стругацкие взяли эту крайнюю модель, привели доказательство ad absurdum, чтобы вскрыть идиотизм той ненависти, к которой мы привыкли: групповой, национальной, расовой и пр. Беда в том, что мы взращены ненавистью, в трех ее водах купаны, полагаем ее нормой бытия – вот нам и напоминают о нашей моральной ущербности, напоминают, если вдуматься, резко и безжалостно.
«Тебе если по морде вовремя не дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности». Это говорит странный персонаж – шофер Тузик. Давайте теперь, держа в памяти приговор «славным подругам»: «Мне это страшно, мне это отвратительно...» – поразмыслим над этим субъектом и спросим себя – следом за Перецем: «Все время этот Тузик, что за елки-палки? Свет на нем клином сошелся, что ли? То есть в известном смысле сошелся...»
В каком смысле?! Не забудьте, читатель, Стругацкие, как и все настоящие писатели, словами не бросаются, и раз уж оно сказано, то свет на Тузике все-таки сходится. «Кефироман, бабник отвратительный, резинщик...» – думает дальше Перец. Так что же в нем особенного? Да то, что имя им легион, как сказано в Евангелии. Миллионы таких, масса – если пользоваться марксистским словарем. «Боже мой... они пьют кефир, они пьют безумно много кефира... они играют в фанты и в бутылочку... они меняются женщинами» – это тоже мысли Переца, и не о Тузике уже, обо всех. И опять о Тузике, о его словаре: «дамочку попытались использовать», «девки... стервы... бабочки... падлы... сучки...», о пятнадцатилетней жене, которой он пытался расплачиваться «с приятелями за приятелевых любовниц». Или – о Домарощинере: «Не везет Домарощинеру. Возьмет новую сотрудницу, поработает она у него полгода – и рожать...» Или – о Квентине, который «по ночам плачет и ходит спать к буфетчице, когда буфетчица не занята с кем-нибудь другим...» Или – об Алевтине, «которую никто никогда не любил нежно и чисто».
Напомним: это ведь не та проза, где сексуальная тема вводится, так сказать, в директивном порядке, для соблазна и представительства, как говорили Ильф и Петров. Это Стругацкие, а они о сексе и эротике писать не любят – не их жанр... Но здесь, помимо Тузика и прочих – и помимо «славных подруг» с их антисексуальным бунтом, – они ввели еще один сюжет, так сказать, обобщающий. Чтобы стать директором Управления, надо переспать с библиотекаршей Алевтиной – это действует без осечки: сейчас же выходит сводный оркестр – играть встречный марш...
Еще один абсурд? Конечно. Но заметьте, это всемогущество секса полностью симметрично с абсурдом полного отказа от него – – в «лесной» части. И напрашивается простенькая мысль, что чудовищная затея «подруг» не на пустом месте выросла, что надоело им зваться сучками и падлами, не хотят больше – без вас обойдемся, козлики...
Это лишь один и не самый показательный сюжет, мы разобрали его только потому, что он неявен, скрыт под очевидными «ужасными чудесами» (Ст. Лем) и Леса, и Управления.
Стругацкие не отказываются от морального суждения, но каждый раз предлагают нам, прежде чем сесть в судейское кресло, поразмыслить. «Улитка на склоне», более чем любая из книг Стругацких, призывает нас к пониманию: в мире есть чуждые нам ценности, составляющие основу жизни других людей. Поэтому нам говорится: «Вот чем я болен – тоской по пониманию».
Коментарі
Дописати коментар